Маленькое личико - Страница 38

– Феликс, доедай десерт и ступай спать. Можешь десять минут почитать в постели, а потом я приду тебя уложу.

В этот миг я презираю себя за то, что радуюсь этому ответу, ведь я боялась услышать: «Да, Элис совсем развредничалась».

– Мама Лора вредничала, да, пап?

Феликс переключается на Дэвида, видимо надеясь, что тот окажется разговорчивей бабки. У меня холодеет внутри. Раньше мальчик никогда не заговаривал о Лоре – во всяком случае, при мне. Дэвид смотрит на Вивьен, он удивлен не меньше моего.

– Мама Лора вредничала и умерла. Элис тоже умрет?

– Нет! – не выдерживаю я. – Феликс, твоя мама не… Она не…

И замолкаю: слишком много взглядов обращено на меня.

Я жду, что Вивьен или Дэвид скажут: «Ерунда. Разумеется, Элис не умрет», но вместо этого Вивьен говорит с улыбкой:

– Все умирают, дорогой. Ты же знаешь.

Феликс кивает, у него дрожат губы.

Вивьен считает, что дети вырастут сильными людьми, если с малых лет знакомить их с грубой правдой жизни. Саму Вивьен так и растили. Родители были атеистами и дочери внушили, что рай и ад выдумали слабые мелкие людишки, не желавшие брать на себя ответственность. Никакого посмертного воздаяния нет: ни кары, ни награды, нужно добиваться справедливости в этом мире, пока ты жив. Впервые услышав от Вивьен эти постулаты, я поневоле восхитилась, хотя у меня самой вовсе не столь однозначное мнение о загробной жизни.

– Но ты умрешь еще очень и очень нескоро, – успокаивает внука Вивьен.

Я понимаю, что нуждаюсь в таком же утешении. Однако обо мне Вивьен не говорит ни слова.

– А теперь ступайте, молодой человек. Время спать для всех ребят…

– … и для всех обезьянят! – радостно подхватывает Феликс знакомый стишок.

Он уходит, и, пока храбрость меня не покинула, я тороплюсь высказаться:

– Что вы сказали Феликсу про гибель Лоры? Почему он думает, что она вредничала? Вы сказали ему, она умерла, потому что плохо себя вела? Вы понимаете, как это ужасно – внушать ребенку такие мысли? Да как бы она себя ни вела и что бы вы о ней ни думали, прежде всего, она его мать.

Вивьен молча поджимает губы, ставит локти на стол и упирает подбородок в сцепленные пальцы. Я понимаю, что о Лоре она не скажет больше ни слова. Вивьен и раньше уклонялась от этого разговора, сколько бы я ни пыталась его завести. У меня есть объяснение. Думаю, Вивьен не может простить Лоре, что она умерла. Они были соперницами и состязались на равных, но Лора вдруг погибла, и все ее оплакивали. Лора сразу повысилась в статусе и навеки осталась жертвой, мученицей. Наверное, Вивьен это показалось нечестным, будто смерть от ножа – слишком легкий способ добиться всеобщего сочувствия.

К тому же теперь до Лоры не доберешься. Война окончена, а значит, Вивьен не видать долгожданной победы. Она так и не услышит от Лоры: «Простите, Вивьен. Теперь я вижу, что вы были во всем правы». Хотя, разумеется, Лора никогда бы этого не сказала, проживи она еще хоть сотню лет.

– Лора умерла, – бросает мне Дэвид, – а ты просто завралась.

Он напоминает дружка Мэнди. Даже хуже. Что, если позвонить в больницу и спросить про Мэнди? Сообщат ли мне ее полное имя и адрес?

– Прекратите, оба, – командует Вивьен. – Не слышали, что я сказала? Пока вы в этом доме, извольте вести себя по-человечески. Никакой ругани за обеденным столом. Здесь не фабричное общежитие.

Отбросив стул, я вскакиваю. Меня колотит.

– Как вы можете думать о приличиях в такой момент! Мы даже не знаем, жива ли Флоренс! Анализа ждать еще целую неделю, и вам все равно, что полиция будет сидеть сложа руки? Тогда я, черт возьми, буду ругаться. Время идет, мою дочь никто не ищет, а я ничего не могу сделать. День за днем, час за часом… не понимаете вы, что ли?

В глазах Вивьен светится торжество. Ей нравится, когда люди выходят из себя. Для нее это – доказательство слабости либо вины, попытка сыграть на эмоциях и знак ее собственной правоты.

– Простите, – сникаю я. – Я не на вас кричу. Просто… не могу больше держать все в себе, а то сойду с ума.

– Пойду-ка я лучше к Феликсу, – хрипло говорит Вивьен. – Сегодня я больше не спущусь. Спокойной ночи.

Я слушаю, как стихают ее шаги в коридоре, и знаю, что в ушах у нее все еще звенят мои слова: «Жива ли Флоренс?» И это хорошо. Мне нужно, чтобы Вивьен тоже чувстовала тревогу и ужас.

Дэвид выходит из комнаты. В эти тревожные дни мы все ложимся намного раньше обычного. Я не спеша убираю со стола. Хорошо бы Дэвид успел заснуть до моего прихода. Поднявшись наверх, пробую двери гостевых спален: все заперты. Внизу я спать не могу – Вивьен не позволит. Это противоречит правилам, а Дэвид уж точно разбудит мать среди ночи, чтобы донести о моем бегстве из супружеской спальни. Живо представляю, как она трясет меня и сообщает: «Вязы» – это не хостел для нищих студентов. Раздражать Вивьен мне вовсе ни к чему.

Дэвид не спит. Пластом лежит на кровати, на тумбочке – бутылочка с приготовленной молочной смесью. Я очень устала, но, если потерпеть и не засыпать, можно раньше Дэвида услышать, как проснется Маленькое Личико. Тогда, может, удастся покормить ее и увидеть мордашку и тень круглой головки на матерчатой стенке кроватки в свете ночного фонаря. Я представляю это, и мне дико хочется, чтобы все получилось.

– Значит, ты ни перед чем не остановишься? – страдальчески спрашивает Дэвид. – Сначала ты пытаешься задурить мне голову и внушить, что Флоренс – это не Флоренс, а теперь не пускаешь ее кормить? Что я тебе сделал? Чем заслужил такое отношение?

– Да кто ж тебе запрещает кормить? – Я больше не могу сдержать слез. – Просто я тоже хочу. Не все время, а хоть иногда.